1984–1985

1

Нам по тринадцать – уже почти четырнадцать, – и улицы Си-Клиффа принадлежат нам. По этим улицам мы поднимаемся в школу, гордо высящуюся над океаном; по этим улицам сбегаем вниз на холодные, продуваемые всеми ветрами пляжи, где сидят с удочками рыбаки и околачиваются всякие чудики. Об этих широких улицах нам известно все: где они идут в гору или под уклон, где сворачивают к берегу. И все здешние дома хорошо нам знакомы. Вот в этом величественном кирпичном особняке жил фокусник Великий Картер: внутри дома был устроен кинотеатр, а обеденный стол поднимался из люка в полу. А вон в том, где во дворе над океаном длинные качели, жил Пол Кантнер из «Джефферсон Старшип» – может, и сейчас живет. Качели он поставил для Чайны, своей дочери от Грейс Слик. Чайна родилась в один год с нами, и, проходя мимо, мы всякий раз поглядываем на качели – вдруг она там? А вон в том внушительном доме с нежно-розовыми стенами однажды была вечеринка, и вдруг ворвались грабители в масках: одна гостья отказалась расставаться с кольцом, и ей отрубили палец. Мы знаем, где живет наш школьный тренер по теннису (синий дом в тюдоровском стиле, на каждый Хеллоуин его украшают лохмотьями декоративной паутины), знаем, где живет завуч (белый дом с черными воротами) – обе они женщины, обе замужем. Знаем, где живут доктора и адвокаты и те коренные горожане, чьи фамилии прославлены отелями и особняками в других частях Сан-Франциско. И, что важнее всего – поскольку нам по тринадцать и учимся мы в школе для девочек, – мы знаем, где живут мальчишки!

И тот высокий, у которого на ногах перепонки между пальцами. Иногда мы ходим к нему на Си-Вью-Террас смотреть кино с Биллом Мюрреем – и восхищаемся тем, как он со своими друзьями знает все реплики Билла наизусть: точь-в-точь как сами мы помним каждое слово из «Изгоев». И тот, что однажды на пляже порвал на мне серебряную цепочку, мамин подарок: схватил и дернул, а я убежала. И тот, что приходил в гости, когда мне поставили кровать с пологом: решил, что она двухъярусная, залез на полог и сломал. Починить как следует так и не удалось: до сих пор один столбик смотрит в сторону. Мы подозреваем, что именно этот парень со своими дружками вывел на незастывшем цементе напротив нашей школы – женской школы «Спрэгг» – надпись: «ДЕВКИ ИЗ «СПРЭГГ» ЗАДОВАКИ». Неизвестно уж, пальцем писал или прутиком, но надпись осталась на века. «Ха! – говорим мы, проходя мимо. – Они даже не знают, что «задавака» пишется через А!»

Знаем, где живет тот красавчик, у которого папа служит в армии. В Сан-Франциско он приехал недавно, а раньше жил где-то у Великих Озер и до сих пор носит клетчатые рубашки с короткими рукавами – в тех местах все так ходят. Отец его, должно быть, в каком-то высоком чине – иначе почему они поселились не в Пресидио, где обычно живут семьи военных? Впрочем, в армейских порядках мы не разбираемся и о них не думаем: военные стригутся под ноль, а это совсем не круто. Знаем, где живет мальчик без руки, хотя и не знаем, где и как он потерял руку. Он часто играет в теннис в парке на Двадцать Пятой авеню или в бадминтон в переулке позади своего дома; по этому переулку, если пройти немного дальше, можно попасть к нам домой. Во многих кварталах в Си-Клиффе есть такие переулки с гаражами; там ставят машины, чтобы не загораживали вид на океан или на Золотые Ворота. Наш район в Сан-Франциско – один из первых, где кабели электропередачи стали прокладывать под землей, чтобы провода не портили пейзаж. Такие уж здесь традиции: все некрасивое положено скрывать.

Знаем того старшеклассника, что живет в соседнем доме. Его семья разбогатела во времена золотой лихорадки: об этом написано в нашем учебнике по истории Калифорнии. В светской хронике «Ноб-Хилл Газетт», которую каждый месяц бесплатно приносят нам на крыльцо, нередко попадаются фотографии его родителей. Он блондин, и к нему часто приходят друзья, тоже старшеклассники, посмотреть футбол. Из сада мне хорошо видно, чем они занимаются у себя в гостиной. От нашего забора до их дома расстояние всего фута три, и несколько раз я залезала к нему в окно. Зачем? А просто так. Вот такая я крутая. Крутая и загадочная. Сидела у него в гостиной и воображала, как кто-нибудь из этих взрослых парней приглашает меня на выпускной. А потом меня там застукали. Я бросилась бежать, кто-то из парней схватил меня за пояс джинсов, и несколько секунд я перебирала ногами на месте, словно в мультике. Все они покатились со смеху, а я еще долго расстраивалась. Стало ясно: для них я маленькая дурочка и никто меня на выпускной не пригласит. С тех пор соседи держат окно закрытым.

Есть еще парни Просперо, сыновья доктора: жили в нашем доме, пока папа его не купил. Легендарная семья. Притча во языцех. Эти Просперо были абсолютно чокнутые. Когда моим родителям показывали дом, в той комнате, где теперь живу я, весь пол был усеян пивными бутылками и иглами. И стекла везде побиты. Если случается в разговоре с мальчишками постарше упомянуть, что я живу в бывшем доме Просперо – на меня сразу смотрят с интересом, даже (так мне хочется думать) с уважением. А взрослые, когда об этом заходит речь, качают головами и говорят: какая беда, подумать только, ведь такая приличная семья, отец врач – а дети…

Именно из-за младших Просперо дом достался нам так дешево. Они его превратили в притон. Вообще-то страшно представить, что твои дети, когда вырастут, начнут приводить домой друзей-наркоманов и писать на стенах гадости краской из баллончика – но папа не стал отвлекаться на эту печальную историю. Он умеет, ни на что не отвлекаясь, идти к цели: это его суперспособность. Сам он вырос в съемной квартире на третьем этаже где-то на задворках Миссии и, как и многие его друзья, к пятнадцати годам перепробовал уже десяток заработков. Разносил газеты, раскладывал товары на полках в бакалее, проверял билеты в кинотеатре «Хейт». Шесть дней в неделю стоял в дверях и отрывал билетики, а в выходной сам шел в кино. Еще в средней школе как-то отправился на велосипеде на пляж в Си-Клифф, увидел, какие там роскошные дома, и сказал друзьям: «Рано или поздно я поселюсь в этом районе». И слово сдержал. Мама тоже росла в бедности – она родилась в Швеции, на ферме, в большой и дружной семье – так что оба умеют экономить: никаких ужинов в ресторанах, отопление включается только для гостей – и то не каждый раз, и на кухне постоянно пахнет рыбой. Никто в семье, кроме моей сестры Свеи (ей десять лет), рыбу не любит, но едим ее каждую неделю: мы же шведы!

Фасад нашего дома, с пятью большими окнами, выходит на Золотые Ворота. В туманные дни мост, окутанный плотным белым одеялом, становится совсем невидим. Когда я была маленькой, в такие дни папа говорил мне, что мост украли грабители. «Но не тревожься, Юлаби, – добавлял он, – всю ночь полиция трудилась без сна и отдыха и, кажется, напала на след!» А ближе к полудню, когда туман начинал рассеиваться, говорил: «Смотри-ка, бандитов поймали и мост вернули на место!» Эта сказочка никогда мне не надоедала: в ней звучали те же два урока, что окрашивали собой все мое детство:

1. Терпение и труд все перетрут.

2. Опасность где-то рядом, но добро всегда побеждает зло.

О том, что опасность рядом, в Си-Клиффе предупреждают береговые сирены. Сначала одна, потом другая, подальше. Перекличка ревущих сирен – вот саундтрек моего детства. На пляже – а в такие дни мы часто бегаем на пляж, натянув теплые свитера, и капельки тумана оседают на наших лицах – сирены ревут еще громче, чем дома. Под тревожный аккомпанемент сирен мы болтаем обо всем на свете и смеемся. Много смеемся.

Говоря «мы», я иногда имею в виду нас четверых – четырех девочек из восьмого класса женской школы «Спрэгг» в Си-Клиффе. И всегда нас двоих: Марию Фабиолу и себя. Мария Фабиола – старшая из троих детей, у нее двое братишек-близнецов. Они приехали в Си-Клифф в тот год, когда мы обе пошли в детский сад. О ее семье мы знаем немного. Иногда она говорит, что она наполовину итальянка, а иногда: нет, с чего ты взяла? Еще говорит, что ее дедушка был премьер-министром Италии. Или мог быть. Или что они родня мэру Флоренции, или еще что-нибудь такое. Волосы у Марии Фабиолы длинные, каштановые, глаза светло-зеленые – даже на черно-белых фотографиях видно, что цвет у них какой-то неземной. У нее дома множество фотографий: она сама и ее кузины то в седле, то на бортике бассейна, а кругом трава. Все снимки профессиональные, все в одинаковых серебряных рамочках.

Мария Фабиола любит хвастаться и задирать нос, но еще она любит посмеяться. Смех рождается у нее в груди и звенит, как флейта. Такой смех называют заразительным – пожалуй, так и есть, но не в обычном смысле. Слыша смех Марии Фабиолы, хочешь его подхватить, чтобы она не смеялась одна. А еще она красавица. Один раз возле стадиона «Кезар» какой-то взрослый парень в вельветовых шортах сказал, что она горячая штучка! Любой другой девчонке мы не поверили бы, но Марии Фабиоле верим – и комплименту, и тому, что парень был совсем взрослый, и вельветовым шортам.

На левой руке она носит десяток тоненьких серебряных браслетов. Такие браслеты есть у нас всех – их можно купить на Хейт-стрит (три за доллар) или на Клемент-стрит (пять за доллар), но только у нее так много. Она смеется, запрокидывая голову; волосы падают на лицо, Мария Фабиола отбрасывает их левой рукой, браслеты скользят вверх-вниз и звенят тонко, нежно, похоже на ее смех. Волосы у Марии Фабиолы роскошные – такими и останутся.

Сначала мы с Марией Фабиолой вместе ходили в садик, потом стали вместе ходить в первый класс. Туда нас водили старшие девочки из «Спрэгг». Забирали Марию Фабиолу из дома на верхушке Чайна-Бич, оттуда поднимались в гору по Эль-Камино-дель-Мар и захватывали меня. Вместе мы шли по широкой асфальтированной улице, забирали еще одну девочку из дома с башенкой, похожего на замок, и вместе отправлялись в школу. Старшие девочки рассказывали нам, в каком доме кто живет, а мы сопоставляли эти знания с тем, что слышали от родителей. А теперь старшими из «Спрэгг» стали мы сами – и уже мы рассказываем малышне, что это за дома, кто в них живет и кто жил раньше, и в каких домах садовникам лучше на глаза не попадаться. С первого по четвертый класс мы носили белые блузки с отложными воротничками, и поверх них сарафаны в зеленую клетку. С пятого по восьмой носим синие клетчатые юбки длиной чуть выше колена и белые матроски. Эти-то полупрозрачные матроски и порождают нежелательное внимание садовников. «О, да ты уже не маленькая!» – говорят они и пялятся на твою грудь.

Сейчас нам по тринадцать, и мы с Марией Фабиолой ходим в школу вместе с двумя другими девчонками, Джулией и Фейт. Джулия живет в нескольких домах от меня, выше по улице; ее дом стоит на самом краю обрыва, кажется, вот-вот рухнет в океан. Мама у нее в молодости была фигуристкой, у нее целая стена медалей, так что Джулия тоже катается на коньках. У нее светло-каштановые волосы до плеч, на солнце отливающие золотом, и голубые глаза – сама Джулия говорит «кобальтовые». Она встречалась с одним мальчиком с Пасифик-Хайтс, но недолго: однажды вечером спросила по телефону, какого цвета у нее глаза, а он ответил «голубые» – на том они и расстались. У Джулии есть сводная сестра Джентл, ей семнадцать. Дочка папы Джулии и его первой жены, которая была хиппи. Потом папа Джулии начал много зарабатывать, а первая жена не выдержала его буржуазного лицемерия, бросила и его, и Джентл и уехала в Индию. А папа Джентл женился на фигуристке.

Не очень-то весело иметь такую сестру, как Джентл. Она тоже училась в женской школе «Спрэгг», но оттуда ее выгнали. Теперь ходит в государственную школу Грант: из тех, кто там учится, мы почти никого, кроме Джентл, и не знаем. Там все какие-то здоровенные, в пиджаках не по размеру. Показывают средний палец полицейским и даже пожарным. Одно время родители приглашали Джентл за мной присматривать, пока однажды – мне тогда было одиннадцать, а ей пятнадцать – не обнаружили, что она научила меня курить.

У Джентл длинные спутанные волосы мышиного цвета и брюки клеш. Раньше она тусовалась с хиппи, а теперь обычно ходит одна. Часто пьяная, обкуренная или под кислотой. Однажды мы играли в гольф на спортплощадке рядом со «Спрэгг» и вдруг видим: на другом конце площадки собралась толпа, все смотрят на что-то и смеются. Мы с Джулией и Марией Фабиолой пошли посмотреть, что случилось, – а там Джентл висит на турнике совершенно голая! Джулия чуть с ума не сошла. Побежала домой, чтобы рассказать маме, и на следующий день не пошла в школу.

После бизнес-скандала, о котором написали на первой странице «Кроникл», семье Джулии пришлось переехать в маленький домик на другой стороне Калифорния-стрит, за границей района Си-Клифф. Сказали, они поживут там, пока большой дом будут ремонтировать: но что-то я не видела возле их старого дома никаких рабочих, а папа сказал маме, что, судя по риелторскому бюллетеню, этот дом выставлен на продажу. Теперь у них нет вида на океан. И машину они паркуют на улице, а в гараже устроили комнату для гостей. Мы все жалеем Джулию – из-за скандала и переезда, но больше всего из-за того, что у нее такая сестра. Моя мама говорит, что мама Джулии вызывает большое уважение: должно быть, невероятно тяжело быть мачехой такой пропащей девчонки. Все группы, которые любит Джентл, про наркотики. Поют про наркотики, или их принимают, или выглядят так, словно принимают. И сама она страшная замарашка. А ведь на дворе уже восьмидесятые – чистенькая, аккуратная эпоха, где все цвета яркие и ни один не сливается с другим.

Есть еще Фейт. Она тоже из нашей компании. Фейт переехала в Сан-Франциско в прошлом году, в седьмом классе, и живет в длинном доме на Си-Вью, растянувшемся почти на целый квартал. У Фейт длинные рыжие волосы: из-за них она похожа то на Энн из «Зеленых крыш», то на Пеппи Длинныйчулок. В школьной футбольной команде она стоит на воротах – и, когда бежит за мячом, волосы у нее развеваются, как флаг. Фейт и держится как-то по-особенному, словно знает, что она не такая, как все – то ли из-за сходства с книжными героинями, то ли от того, что ее удочерили. Отец у нее намного моложе матери. У них была родная дочка, но умерла, и тогда они взяли Фейт. Умершую девочку тоже звали Фейт. Мне кажется, это как-то стремно, а Джулия говорит «кошмарно» – это ее любимое словцо. Но сама Фейт не возражает, что ее назвали в честь покойницы. Даже говорит, что иногда чувствует себя на двадцать лет: ведь умершей девочке было семь, а ей сейчас тринадцать. Не знаю, какой была ее мама до того, как умерла первая Фейт, но сейчас она идет по жизни так, словно толкает огромный заглохший автомобиль. Ходит зигзагами, как будто наперекор ураганному ветру, даже в самые солнечные дни.

Нас четверо – Мария Фабиола, Фейт, Джулия и я – и улицы Си-Клиффа принадлежат нам; но мы с Марией Фабиолой лучше всех знаем пляжи. Должно быть, потому, что дома у нас стоят ближе всех к берегу. Ее дом – прямо над Чайна-Бич, а мой чуть выше по улице, в пяти минутах ходьбы.

Мы водим сюда мальчишек с Си-Вью и демонстрируем им свою ловкость. Взбираемся на четвереньках на утесы, чувствуя, что мы здесь хозяйки: знаем, за что ухватиться, куда поставить ногу, знаем, где скользко, а где легко устоять. Будь лазанье олимпийским видом спорта, все медали были бы наши! Мы штурмуем утесы, словно на тренировке: к середине дня подушечки пальцев у нас грубеют, от ладоней пахнет мокрым камнем, и мальчишки смотрят на нас с восхищением.

Чайна-Бич прилегает к пляжу побольше Бейкер-Бич; их разделяет скалистый утес, но мы с Марией Фабиолой знаем, каким путем в часы прилива перейти с одного пляжа на другой. Нам понятен язык океана, мы умеем находить дорогу в скользких камнях – и, точно рассчитав время, когда океан начинает втягивать в себя волну, полубегом-полуползком перебираемся в обход утеса на Бейкер-Бич.

Однажды мы были на Чайна-Бич вместе с классом и предложили обойти утес и сходить на Бейкер-Бич. С нами пошли и другие девочки. Учителя, оставшиеся на Чайна-Бич, кричали: «Немедленно вернитесь!» Мы с Марией Фабиолой рассчитали время и вовремя прибежали назад, но другие – они не так хорошо знали пляж – замешкались, и прилив запер их на той стороне. Учителя запаниковали. Но мы сказали: не волнуйтесь, все будет хорошо. Взобрались на скалы, помогли другим девочкам подняться наверх, все полюбовались океаном с вершины – а потом помогли им спуститься. Старались не слишком задирать нос, но чувствовали себя героинями.

2

Мы с Марией Фабиолой дружим с детского сада, но почти каждый год нас рассаживают по разным классам. По отдельности мы обе – хорошие девочки. Ведем себя как следует. Но, когда оказываемся рядом, какая-то странная химическая реакция происходит между нами и толкает на разные безобразия. Так бывает и в школе, и дома. В прошлом году у меня были неприятности с родителями и с соседями из-за того, что мы с Марией Фабиолой всем наврали. Точнее, я наврала о ней. Дело было так: мы с Марией Фабиолой продавали лимонад. У нас под окнами покупателей было не слишком много, так что мы пошли на угол, где людей побольше, и встали перед большим домом. У тротуара притормозил «Шевроле», полный молодежи, парень на пассажирском сиденье опустил окно и с нами заговорил.

– Эй, девчонки, это ваш дом? – сказал он. – А можно нам приехать и сделать вам предложение, когда подрастете?

Мы с Марией Фабиолой переглянулись и засмеялись. Поправлять его не стали.

– Видимо, это значит «да»! – объявил парень. И, когда машина тронулась, крикнул в окно: – Мы еще вернемся!

Для кого-то, возможно, это могло прозвучать как угроза – но нам показалось обещанием.

Первой нашей покупательницей стала миссис Шеридан, соседка, знавшая меня почти с рождения.

– Ну-ка, Юлаби, что у тебя тут?

– Лимонад, – гордо сообщила я, указав на картонку с надписью «ЛИМОНАД».

Она купила стаканчик, выпила на месте, потом купила еще один.

– А тебя как зовут? – спросила она у Марии Фабиолы.

– Мария Фабиола.

Я думала, миссис Шеридан ее узнает – она ведь столько раз бывала у нас дома! – но нет, как видно, не узнала. От этого и я взглянула на подругу как-то по-новому. И в первый раз заметила то, что, должно быть, уже давно замечали все вокруг: Мария Фабиола изменилась. Волосы ее, прежде прямые, начали виться. Тело округлилось, натягивая ткань блузки и джинсов; аккуратные квадратики задних карманов теперь перекосились и уходили внутрь, друг к дружке под углом. Я увидела это – и изо рта у меня вылетела ложь, выдумка, призванная перекинуть мост через эту внезапную пропасть между нами:

– Мария Фабиола мне не просто подруга, – сказала я миссис Шеридан. – Мои родители ее удочерили. Теперь мы с ней сестры.

Миссис Шеридан с большим крестом на тонкой цепочке всплеснула руками и воскликнула: что за удивительная новость! Я и сама удивилась. Не поняла, что думает о моей лжи сама Мария Фабиола: сперва она недовольно надула пухлые губы, но затем приняла выдумку, начала ее повторять, и меня это обрадовало. Мы обошли весь квартал, стучали в двери, звонили в звонки, предлагали лимонад, и всем я представляла Марию Фабиолу как свою новообретенную сестру.

Стояла середина дня, но нам открывали почти везде, как будто никто в Си-Клифф не работает. И все соседи принимали мою ложь как должное. Обманывать стало скучно – оттого, что слишком легко, – и мы вернулись ко мне домой перекусить. Сделали себе «муравьев на бревне»: сельдерей с арахисовым маслом и изюминками сверху.

– Я и не знала, что ты так здорово умеешь врать! – сказала Мария Фабиола. Как видно, она тоже разглядела во мне что-то новое.

– Я тоже, – ответила я.

Дальше мы ели молча, слышался только хруст сельдерея на зубах.

Потом за Марией Фабиолой приехала ее мама на черном «Вольво». У нее черные волосы и большие темные очки, такие темные, что порой непонятно, как она сквозь них что-то видит. Порой она поднимает очки на лоб, чтобы что-то разглядеть, а потом сдвигает обратно с таким выражением, словно увиденное ее крайне разочаровало. Мама быстро увезла Марию Фабиолу домой. Я надеялась, что этого никто не видел. Следуя нашей новой «семейной» легенде, трудно было бы объяснить, почему Мария Фабиола не ночует у нас дома.

А потом начал разрываться телефон. Соседи один за другим звонили поздравить моих родителей и спросить, не нужно ли чем помочь с новым ребенком. Может, отдать ношеные вещи или еще что.

Родители выслушивали соседей очень внимательно, явно заинтригованные. Выражений их лиц я не видела, потому что к этому времени уже пряталась в платяном шкафу, в длинной маминой енотовой шубе. Внутренности этой шубы мне прекрасно известны. У нее трехцветная подкладка, из белых, черных и коричневых квадратиков, и на каждом квадратике вышиты мамины инициалы: Г. С. Мне объясняли: это для того, чтобы, если кто-нибудь украдет шубу, мама могла бы по инициалам доказать, что шуба ее. Правда, непонятно, зачем воровать шубу, которую мама никогда не носит. Но енотовый мех не заглушал голосов родителей: сначала они недоумевали, дальше – не на шутку рассердились. Вот распахнулась дверь шкафа. Енотовая шуба – не слишком-то хорошее укрытие: я с раннего детства в ней прячусь, когда что-нибудь натворю. Пять минут спустя я уже отправилась в покаянное паломничество по кварталу: звонить в двери, смотреть в суровые лица и бормотать извинения.

3

Однажды в сентябре папа приходит домой и говорит: у нас в «Джозеф & Джозеф» будут снимать кино! Эпизод какого-то телесериала, который я не смотрю. «Джозеф & Джозеф» – это папина галерея и антикварный магазин в другой части города. Джозефом зовут папу; когда он открыл свое дело, то решил придумать название с амперсандом, потому что это выглядит впечатляюще. Одна загвоздка: никаких партнеров у него не было, так что он повторил два раза собственное имя. Теперь в нашей галерее будут снимать сцену из какого-то детектива, и папа спрашивает, не хочу ли я, Свея и наши школьные подруги сняться общим планом. Что такое «общий план», я не знаю, но звоню Марии Фабиоле, Джулии и Фейт, и мы долго обсуждаем, что надеть. А потом с большим разочарованием слышим: телевизионщики хотят, чтобы мы были в школьной форме.

Папина галерея – это Саут-Маркет. Целый маленький квартал. Этот квартал папе понравился; он обошел всех соседей, от двери к двери, и каждому предлагал купить у него дом. Кто-то из них помнил папу еще с тех пор, как он мальчишкой приносил им газеты. Они с радостью взяли у него деньги и разъехались кто куда. А папа построил «Джозеф & Джозеф». Окрестности галерея не особенно изменила; перед ее огромными французскими окнами по-прежнему сидят местные и тянут пиво прямо из бутылок. Но, войдя внутрь, вы словно оказываетесь в гигантском кукольном доме.

Два этажа здания набиты всяким антиквариатом. Еще тут есть аукционный зал: его часто снимают для банкетов и вечеринок. У папы есть фотографии с О. Джей Симпсоном и с мэром Дайаной Фейнстайн. На этом фото у нее красивые длинные ноги. Папа любит поговорить о ногах Дайаны Фейнстайн. Однажды сказал даже, что «ножки у нее ого-го!».

Больше всего мне нравится в галерее китайский шкафчик для пряностей. Он почти шести футов высотой и четырех футов шириной, и в нем сорок два ящичка, глубоких и темных. Очень люблю открывать ящик за ящиком, принюхиваться и пытаться угадать, что за пряность здесь хранилась. Потом закрываю и открываю следующий. Похоже на библиотечный каталог, только не для книг, а для запахов.

У папы есть секретарша по имени Арлена. Сестра папиного лучшего друга, с которым он вместе рос на задворках Миссии. «Выбившись в люди», папа не забыл старых друзей. Волосы у Арлены очень длинные, ниже пояса, она обожает блузки со шнуровкой и винно-красные брюки. Иногда бывает раздражительной – и я понимаю, что у нее «эти дни». Впервые услышала об этом от папы и подумала: какой ужас, что он об этом знает! Я бы и сама предпочла не знать. Но делаю отметки в календаре каждый раз, когда она рявкает на меня по телефону или при встрече, и все сходится: она злится раз в четыре недели.

А все остальное время Арлена мила и внимательна. Дает мне детский аспирин, когда у меня болит голова, разрешает трогать любой антиквариат, даже мраморный фонтанчик с опасно примостившимся на верхушке голым ангелом. Вода льется у ангела изо рта, словно его рвет.

В день съемок после школы мама везет Свею, Марию Фабиолу, Фейт, Джулию и меня в галерею. Для меня она привезла новенькую, тщательно отглаженную форму; это смущает, и я говорю, что не буду переодеваться. Но Мария Фабиола сегодня за обедом посадила себе на юбку пятно горчицы, так что она говорит: а можно мне надеть?

В галерее половину мебели куда-то вынесли, чтобы расчистить место для камер и осветительных приборов. Мой шкафчик для пряностей не тронули. Волосы у Арлены еще прямее обычного – должно быть, разглаживала их утюжком; а папа, хоть на камеру он точно не попадет, надел свой лучший серебристый галстук.

Мария Фабиола берет вешалку с моей отглаженной форменной юбкой и белой матроской и уходит в туалет переодеваться. А когда выходит, я не могу оторвать от нее глаз. Матроска, на мне свободная, на ней сидит в обтяжку. Я обычно поддеваю под нее футболку – но Мария Фабиола не носит футболок. И лифчика тоже не носит.

Режиссер – одет он совсем не парадно и не сидит в кресле (а жаль!) – объявляет, что пора снимать общий план. Мы выходим из галереи; здесь уже установлена камера. Фейт, Джулия, Свея, Мария Фабиола и я – мы должны пройти мимо галереи, как будто возвращаемся из школы домой. Мне приходит в голову: нас попросили надеть форму, чтобы казалось, что галерея расположена в фешенебельной части города, там, где есть частные школы. На самом деле никаких частных школ поблизости от «Джозеф & Джозеф» не найти.

Мы проходим мимо входа в галерею. Потом возвращаемся в исходную точку и начинаем проход сначала. После третьего прохода режиссер что-то говорит своему помощнику, помощник – папе, а папа что-то шепчет на ухо маме. Я вижу, как у них шевелятся губы, но не могу расслышать ни слова. Наконец мама подходит ко мне и моим подругам:

– Девочки, давайте теперь спокойным шагом, не вприпрыжку. И еще вот что: режиссер не хочет, чтобы вы все выглядели одинаково. Мария Фабиола, можешь надеть форменный свитер?

Мария Фабиола делает, как ей сказано, и мы еще дважды проходим мимо парадных дверей.

– Стоп! Снято! – кричит режиссер. Кричит не в мегафон, но все равно мне очень нравится, что он разговаривает на взаправдашнем «киношном» языке.

Нас благодарят и говорят, что этот эпизод выйдет в эфир только через несколько месяцев; но даже эта задержка не омрачает нашего блаженства. Мама везет нас домой: все на седьмом небе, включая и Свею – она счастлива от того, что мои подруги болтают с ней как с равной и Фейт даже заплела ей косу.

Тем же вечером на кухне я спрашиваю маму, о чем шептались на съемочной площадке.

– Ах, это? – отвечает мама. – Не помню.

– Нет, помнишь! – говорю я.

– Ну хорошо, только своим подружкам не говори. Режиссер сказал, что внешность Марии Фабиолы будет отвлекать зрителей.

– Отвлекать?!

– Так он сказал, – отвечает мама.

– Угу, – говорю я, делая вид, что ничего особенного в этом не вижу.

А сама бегу к себе, набираю Марию Фабиолу и Джулию и сообщаю: ничего себе, режиссер сказал, что у Марии Фабиолы отвлекающая внешность!

Мария Фабиола начинает смеяться, и я вместе с ней. Джулия молчит, а потом притворяется, что ни капельки не завидует.

– Извините, что не засмеялась вместе с вами, – говорит она, – я тут немного отвлеклась.

Я слышу, как звенят браслеты Марии Фабиолы, и знаю: сейчас она отбрасывает от лица свои длинные-длинные волосы.

4

В ту ночь, когда отец Фейт застрелился, я ночевала у нее. Вся наша четверка там ночевала. Это день рождения Фейт; и для начала мы идем в кино «Александрия» на бульвар Гири смотреть «Клуб «Завтрак». Смотрим как зачарованные, ни на секунду не отрывая глаз, и выходим из кинотеатра в буйном восторге. «Только не забывай меня!» – повторяем мы друг дружке снова и снова. Хотим, чтобы все парни из фильма обратили на нас внимание. Хотим желания. Хотим любви. Хотим хотеть любви. Мы на пороге нового мира: еще немного – и у нас тоже появятся парни, самые настоящие! Мы будем гулять с парнями! И знаем это. Острое, горячее желание пульсирует в наших венах; но мы не ведаем, как его назвать (не говорить же, в самом деле, что «хотим секса»!), не знаем, как рассказать о нем себе или друг другу. Так что мы смеемся и распеваем в голос: «Только не забывай меня!» – пока в фойе кинотеатра не появляется мама Фейт в красном дождевике, особенно нелепом оттого, что сейчас нет никакого дождя. Прижимает палец к губам и говорит: «Ш-ш-ш!»

Праздничный ужин на Клемент-стрит, в ресторане «У Эла». Здесь к нам присоединяется папа Фейт, ради этого пораньше ушедший с работы: он красив и лет на десять, не меньше, моложе мамы. Он заказывает стейк и то, что по телевизору называют «что-нибудь покрепче». Мама Фейт заказывает диетическую колу и потягивает ее через соломинку, с которой хотела снять бумажную обертку, но не вполне преуспела. До середины ужина прилипший бумажный клочок висит у нее на губе. Когда она выходит в туалет, папа Фейт заказывает себе еще «покрепче». Каждую из нас о чем-то спрашивает. Все время путает, как зовут меня и Джулию, а вот имя Марии Фабиолы запоминает с первого раза. В последнее время на Марию Фабиолу даже смотреть страшновато – так она расцвела. Тело еще более округлилось, а на лице выражение постоянного удивления, словно она сама не может поверить своему счастью.

После ужина, съев по кусочку торта, мы возвращаемся к Фейт домой. Фейт показывает нам дом – оказывается, Мария Фабиола здесь еще не была.

– Неужели ни разу не заходила? – спрашивает Джулия.

– У меня после школы много занятий, – отвечает Мария Фабиола.

Вообще-то занятий у нее ровно столько же, сколько и у меня. Пару лет назад, когда начало полового созревания сделало нас неуклюжими и пухленькими, мы пошли в Балетную школу Оленской. Преподавательница, мадам Соня, особых надежд не питает: она часто повторяет слова Айседоры Дункан, что американские тела не созданы для балета. Мне танцы и вправду не особенно помогли, а вот телу Марии Фабиолы придали рельефность и гибкость. Кроме балета раз в две недели по средам мы ходим в школу современного танца. Туда ходят все девочки из «Спрэгг» – ведь там можно встретить мальчиков из мужских школ и с ними потанцевать!

Дом у Фейт обставлен в стиле Лоры Эшли: крохотные пастельные цветочки на белых занавесках, на скатертях, везде. Похоже, в Коннектикуте дом у них был поменьше: мебели явно не хватает. В одной комнате стоит только кушетка, в другой – только письменный стол. Я знаю, что, поскольку родители Фейт дома, весь дом Марии Фабиоле посмотреть не удастся. Полный тур включает в себя стопку журналов «Плейбой», которые папа Фейт держит в обувной коробке в шкафу, и там же револьвер – по словам Фейт, «просто чтобы отпугивать грабителей». И еще дневники, которые ее мама держит под кроватью со своей стороны, – жалкое чтение! На каждой странице перечислено все, что она съела за день, дальше идет подсчет калорий и вердикт: нормально или слишком много. И ничего больше – только летопись потребления пищи, день за днем.

На этот раз у нас нет возможности задержаться в спальне родителей, так что экскурсия длится недолго. Через пять минут мы уже на кухне и начинаем жарить попкорн. Оглядевшись, я вижу вдруг, что Марии Фабиолы с нами нет. Мама Фейт спрашивает, не сбегаем ли мы в магазин на углу за «Вирджинией Слимс». Она часто посылает Фейт за сигаретами, вручив ей деньги и записку, гласящую, что это сигареты для родителей.

– Мам, ну у меня же день рождения! – кричит Фейт.

Ее мама берет сумку – громоздкую, в пятнах и с длинным размочаленным ремешком – и отправляется в магазин сама. Тем временем мы видим, что попкорн сгорел.

Прохладный ветерок с моря влетает в дом; вслед за ним мы выходим через заднюю дверь в сад. Здесь, в сумерках, сидит на длинной белой скамье папа Фейт со стаканом в руках. На самом деле это не скамья, а качели, вроде тех, что ставят на сцену в пьесах или в мюзиклах, где дело происходит на Юге. Мария Фабиола сидит с ним рядом.

– Пошли покатаемся на лифте! – зовет Фейт.

– Фейт, мы с твоей подругой разговариваем, – отвечает ее отец.

– Ну и ладно, там все равно больше троих не помещается! – замечает Фейт, бросив на Марию Фабиолу обвиняющий взгляд.

Следом за Фейт мы с Джулией входим в лифт. Стены его изнутри затянуты, от пола до потолка, длинными лентами цветов мороженого: земляничный, фисташковый, банановый, мандариновый – все оттенки «Баскин Роббинс».

– Это все осталось от прежних хозяев, – объясняет Фейт, хотя это и так понятно: разноцветные трепещущие ленты воплощают в себе легкомыслие, противное самому существу ее матери. Может быть, поэтому мы не решаемся пойти покататься на лифте, пока мама Фейт дома.

Мы ездим с первого этажа на четвертый и обратно, вверх-вниз, вверх-вниз, пока мне не становится нехорошо. Выходим – навстречу нам идет из сада Мария Фабиола с каким-то странным, непонятным мне выражением лица.

– Ну как, хорошо покатались? – снисходительно спрашивает она.

– Если честно, – отвечаю я, глядя на нее, – меня тошнит.

Возвращается мама Фейт, и мы, четыре девчонки, запираемся в комнате Фейт, где тоже везде мелкие цветочки и пастельные тона. Книги (их немного, и все детские) слишком аккуратно расставлены на белой деревянной полочке, между двумя книгодержателями, которые задумывались как совы, но вышли похожими скорее на два расплывшихся месяца. На полу круглый пушистый коврик; мы валяемся на нем и проводим пальцами по длинным волокнам цвета облаков, словно гладим стебли небесной травы.

Фейт показывает фотоальбомы из своей прежней школы в Дариене, штат Коннектикут. Особенно внимательно мы разглядываем мальчишек – ее одноклассников и тех, что на класс старше, – и оцениваем по шкале от одной до четырех звезд. О самых симпатичных расспрашиваем Фейт: как они, нормальные ребята? Что слушают? А в лакросс играют? – с таким видом, словно по ответам будем судить о том, стоит ли иметь с ними дело. Так устроена жизнь для девочек из женской школы в Си-Клиффе: все, кто нас привлекает, спроецированы на киноэкран или заперты в четырехугольных рамках школьных фотографий. Целый час мы листаем альбомы, при виде симпатичного мальчика наперебой кричим: «Это мой!» – пока наконец Фейт не захлопывает альбом и не ставит его на полку, рядом с унылой бесформенной совой.

Мама Фейт говорит, что пора в постель, и мы переодеваемся в ночное. Фейт достает из шкафа ночнушку, тоже всю в мелкий цветочек, а потом сама залезает в шкаф, чтобы переодеваться не у нас на глазах. Джулия, повернувшись к нам спиной, натягивает футболку-конькобежку с серебряными блестками на лопатках. Спит она в лифчике – считает, что от этого грудь, когда подрастет, будет лучше стоять. Я, отвернувшись в другой угол, снимаю кремовый лифчик, натягиваю синие пижамные штаны и футболку «Хелло Китти», очень надеясь, что никто не примет ее всерьез. Повернувшись к подругам, вижу, как Мария Фабиола стаскивает через голову рубашку. Прятать свое тело она нужды не видит. За лето у нее выросла настоящая грудь: два белоснежных холма, словно две большие горки мороженого. Я замечаю, что Джулия изо всех сил старается не пялиться. Как и я. А Мария Фабиола натягивает облегающую полупрозрачную маечку густо-розового цвета. На майке пара ангелов, блондин и брюнет, оба в темных очках. «На майку-то, наверное, смотреть можно!» – думаю я и продолжаю разглядывать ее грудь, одновременно разбирая надпись курсивом под лицами ангелов: «Фиоруччи».

Мы расстилаем на полу спальные мешки: каждая старается лечь поближе к Марии Фабиоле. Долго еще не спим – болтаем о «Клубе «Завтрак», о том, с кем из героев фильма хотели бы встречаться. Отец Фейт кричит из своей комнаты: «Кончайте болтать!» – и мы приглушенно хихикаем. Шепотом повторяем друг другу: «Только не забывай меня!» – а потом, словно свечи, задутые по очереди, одна за другой погружаемся в сон.

Среди ночи меня будит пронзительный крик. Кричат, кажется, над самым ухом, и в первый миг кажется: это кто-то из моих подруг. Но, сев, я понимаю, что вопли доносятся из соседней спальни. Кричит мать Фейт. Фейт вскакивает, включает свет и бежит к родителям. Мы с Марией Фабиолой и Джулией непонимающе смотрим друг на друга. А потом раздается новый крик – это Фейт.

Ее отец застрелился. Приезжает «Скорая», двое молчаливых санитаров быстро, аккуратно и как-то бездушно выносят его на носилках из дому. Спускаясь по лестнице, ударяют носилки об стену: настенная лампа падает, разбивается на мелкие осколки, и мать Фейт выкрикивает ругательство. Фейт натягивает штаны и свитер, берет из шкафа в прихожей мамину куртку. Мы шепчем друг дружке, что здесь только всем мешаем, и скрываемся в комнате Фейт.

Бухает входная дверь – так, что трясется весь дом, – и тяжелые шаги санитаров стихают. Выглянув за дверь, мы скоро понимаем, что Фейт тоже уехала с ними. Сирены «Скорой» затихают вдали; мы, три девчонки, сидим, дрожа, в опустевшей комнате своей подруги, и спальные мешки валяются на полу безжизненно, словно сброшенные коконы. Мария Фабиола начинает плакать, поначалу беззвучно, но содрогаясь всем телом. Потом разражается короткими всхлипами, словно ее тело – насос, ритмично набирающий воду из невидимого колодца. Всхлипы становятся все дольше, все громче. Все невыносимее. Мы с Джулией звоним своим родителям, а потом родителям Марии Фабиолы.

Мой папа приезжает в костюме – он вел у себя в галерее аукцион. Мама Джулии – в спортивном костюме с молнией и воротником под горло, с надписью на груди «Королева льда», мама Марии Фабиолы – в шелковом халате. Никто не знает, что делать. Уйти? Захлопнуть дверь? А если у мамы Фейт нет ключа? А если Фейт вернется и мы ей понадобимся? Так что мы рассаживаемся вокруг кухонного стола и сидим, словно за карточной партией. Матери дружно поворачиваются к моему отцу. Он предлагает помолиться, чтобы успокоиться, – от моего папы предложение неожиданное. Все мы беремся за руки и прикрываем глаза. Но я подглядываю – и вижу, что у папы глаза плотно закрыты, а вот мама Марии Фабиолы и мама Джулии смотрят на него с тревогой и надеждой.

5

После похорон (узнаваемый местный политик во втором ряду, бутерброды с вялыми огурцами после церемонии) мы четверо становимся неразлучны, словно бумажные куколки в хороводе. В школе играем в спидбол или еще в какие-нибудь игры, где можно поделиться двое на двое. В свою компанию никого не приглашаем, и учителя не настаивают – заботятся о Фейт.

Дома у Фейт нескончаемый поток гостей с Восточного берега с соболезнованиями и предложениями помощи. Все приносят с собой какие-нибудь угощения, но мать Фейт сразу их выбрасывает. Дома у Джулии родители продали сначала один «Мерседес», потом другой. Дома у Марии Фабиолы поставили новую сигнализацию после того, как видеокамера засекла позади дома какую-то «подозрительную личность». Что эта личность там делала и чем была подозрительна, отец Марии Фабиолы детям не сказал.

А у нас дома все как обычно. Мама рано утром уезжает в больницу: она трудится в утреннюю смену, с шести утра, чтобы вторую половину дня проводить со мной и Свеей. Папа собирает нас в школу и варит нам овсянку. Свея за едой черкает в тетрадке – проектирует очередную пожарную станцию. Она говорит, что, когда вырастет, хочет стать архитектором, и постоянно сидит над своими чертежами с линейкой и синим карандашом.

В одно ничем не примечательное утро в дверь звонит подруга Свеи, пухлая и вечно хмурая. Они со Свеей вместе ходят в школу, прямой дорогой по Эль-Камино-дель-Мар. А несколько минут спустя на наше крыльцо взбегает Мария Фабиола. Я прощаюсь с папой, прижимающим к щеке салфетку – он порезался во время бритья. Мне хотелось бы убрать эту салфетку и обнять его на прощание, но подруга стоит рядом и смотрит. Ждет меня. Мы с Марией Фабиолой выходим на улицу и идем дальше, чтобы подхватить Джулию.

Когда мама Джулии открывает дверь, я сразу чувствую: у них что-то подгорело. Мама Джулии замечает, что я принюхиваюсь.

– Джентл купила какие-то новые благовония, – объясняет она и улыбается сначала мне, потом Марии Фабиоле. Выходит Джулия, и ее мама говорит: – Девочки, у меня идея! Давайте-ка я вас сфотографирую!

Она выносит камеру, и мы втроем выстраиваемся шеренгой, Мария Фабиола в середине. Щелкает затвор. Мы с Джулией смотрим друг на друга – все понятно без слов: чудесное преображение, произошедшее с Марией Фабиолой за последние месяцы, требует запечатлеть его на пленке.

– Девочки, вы чудесно выглядите! – говорит мама Джулии, не глядя на меня.

– Пока, мам, – говорит Джулия и закрывает дверь.

С облегчением выйдя на свежий воздух, мы отправляемся к дому Фейт. Она живет в полутора кварталах от школы, но все равно мы заходим за ней каждое утро. Ради Фейт мы на все готовы.

– Как думаете, мама Фейт когда-нибудь выйдет замуж второй раз? – спрашивает Мария Фабиола, перекидывая рюкзак с одного плеча на другое, и тоненький звон браслетов вторит ее словам.

– Мои родители говорят: вряд ли она еще кого-то себе найдет, уж слишком невзрачная, – самым обыденным тоном замечает Джулия. – А ведь мама у папы уже вторая жена, так что они в этом разбираются!

– Может быть, ей просто еще рано с кем-то встречаться, – говорю я так твердо, словно что-то в этом понимаю.

– А что, если мы ей поможем подобрать одежду получше? – предлагает Джулия. – Ей определенно надо сменить стиль!

– Это уж точно! – соглашается Мария Фабиола. – Кстати, вы заметили, что учителя теперь Фейт совсем не спрашивают?

– Конечно, – отвечаю я. – Так и должно быть.

– Моя кузина рассказывала, – говорит Джулия, – у них в колледже есть такое правило: если у тебя умерла соседка по комнате – тебе автоматически ставят все пятерки за семестр.

– Не слишком-то умно придумано, – замечает Мария Фабиола. – А если кто-нибудь начнет доводить соседей до самоубийства, чтобы стать круглым отличником?

Мы переходим улицу и проходим мимо старомодного белого автомобиля, припаркованного на перекрестке. Внутри сидит мужчина, старше нас, но определенно моложе наших родителей. Он опускает окно и спрашивает у нас, сколько времени.

Я смотрю на часы «Свотч» – почему они так громко тикают? – и говорю: две минуты девятого.

– Спасибо, – говорит он. – Надо же, я думал, уже позже.

И мы идем дальше.

– Видели? – спрашивает Мария Фабиола.

Джулия нерешительно смотрит на нее.

– Да… – отвечает она. И, немного подумав: – Видела!

– Что видела? – спрашиваю я.

– Он себя трогал, – сообщает Мария Фабиола.

Джулия несколько секунд смотрит на нее, а потом поддакивает:

– Точно! Так и было!

– Да что такое? – спрашиваю я.

– Он все время себя гладил, – объясняет Мария Фабиола.

– Что гладил?

– Свой ЧЛЕН, вот что! И сказал, что позже нас найдет!

– Да-да, он сказал «позже», он точно сказал «позже»! – торопливо подхватывает Джулия.

Мы доходим до дома Фейт, в двух кварталах от припаркованного автомобиля, и Мария Фабиола и Джулия излагают ей свою версию происшедшего. Мария Фабиола расцвечивает рассказ новыми деталями, а Джулия повторяет за ней. Фейт визжит от ужаса и восторга.

– Это может быть серьезно! – веско сообщает Мария Фабиола.

– Честное слово, я ничего странного не заметила! – настаиваю я.

– Ничего странного? Ты, наверное, каждый день видишь мужиков, которые, сидя в машине, теребят свой член? – парирует Джулия, и Мария Фабиола звонко смеется.

Я продолжаю твердить, что ничего не видела и не слышала. Некоторое время подруги меня высмеивают, потом начинают игнорировать. Даже Фейт, которой там вообще не было, и та оскорблена моим упрямством. В негодовании они ускоряют шаг и отрываются от меня.

Я уныло тащусь за ними, потом останавливаюсь. Такое чувство, словно я в накренившейся лодке; все перебежали на один борт, и кому-то нужно остаться на другом, чтобы лодка не пошла ко дну. Мария Фабиола просто все выдумала! Джулия как попугай повторяет все, что она ни скажет. А теперь и Фейт этому поверила… Последние полквартала до школы я прохожу одна.

Вскоре, после того как я вхожу в класс, наша классная говорит, что меня вызывают в кабинет к мистеру Мейкпису. Мистер Мейкпис (это настоящая фамилия) – наш директор, он из Англии. Его английский акцент и кембриджский диплом в рамочке безотказно действуют на родителей. У него в кабинете я никогда раньше не была.

Дорога в кабинет директора ведет через все школьное здание, мимо классов, в которых я училась в разные годы. Я прохожу мимо памятника мисс Спрэгг, богатой женщины, в честь которой названа наша школа. Если верить памятнику, мисс Спрэгг была хороша собой – и ее красота не остается незамеченной: правая рука и грудь бронзовой статуи вытерты до серебристого блеска множеством прикосновений.

Я прохожу через внутренний дворик, мимо зарослей кустов, где порхают бабочки. Иногда мы их ловим, сажаем на пару минут в стакан, прикрыв ладонью, а потом отпускаем. А порой случается – убираем ладонь слишком поздно, и бабочка задыхается в стакане. Мы помним имена тех, кто нечаянно убивал бабочек, и не представляем, что с этим знанием делать.

Учусь я хорошо, однако не все гладко с поведением – уж не знаю, много ли известно об этом мистеру Мейкпису. Знает ли он, что иногда я подсчитываю, сколько раз наш новый учитель физкультуры, австралиец мистер Робинсон, скажет: «Понятно?», объясняя правила игры. А когда он заканчивает и спрашивает, есть ли у кого вопросы, я поднимаю руку и говорю: «Вы заметили, что повторили «понятно?» ровно тридцать один раз?» Тут он взрывается и принимается меня распекать перед всем классом: в такие минуты особенно заметен его австралийский акцент. «Не смей считать мои слова, понятно?» – кричит он. Весь класс смеется, а он злится еще пуще.

Секретарша мистера Мейкписа мисс Патель – она из Индии, и две ее дочки учатся в нашей школе, они у нас единственные цветные – встает, когда я вхожу в приемную, и говорит:

– Доброе утро, Юлаби.

Обычно она называет меня «Юла» или «Би», но сегодня держится официально. Сухо просит присесть и подождать своей очереди.

Из кабинета мистера Мейкписа выплывает Мария Фабиола: сияет, словно оперная певица, которой только что устроили стоячую овацию. Успевает наклониться ко мне и шепнуть на ухо: «Говори все как я!» – прежде чем мисс Патель велит ей возвращаться в класс.

Затем мисс Патель вводит меня в кабинет директора. На стене здесь большая фотография в рамке, на ней трое сыновей мистера Мейкписа в британской школьной форме. Противно пахнет сигарами, хоть я никогда не видела, чтобы мистер Мейкпис курил. На двух стульях, где обычно сидят родители – либо пришедшие устраивать дочку в «Спрэгг», либо вынужденные услышать, что их дочери будет лучше в какой-нибудь другой школе, – сейчас неловко ерзают двое полицейских.

Мисс Патель представляет меня им, и они просят описать то, что произошло сегодня утром. Я говорю: ничего особенного. Мы шли в школу, как всегда. Рассказываю, где именно была припаркована машина. Один полицейский делает какие-то пометки в блокноте. Они спрашивают: а что у вас было с тем человеком в машине?

– Он спросил, сколько времени, – отвечаю я.

– И что дальше?

– Я сказала ему, сколько времени. Было две минуты девятого.

– А он что ответил?

– Сказал: он думал, что уже позже.

– Он думал, что уже позже? Так он сказал?

– Да.

– А не говорил, что найдет позже тебя или твоих подруг?

– Нет.

– А не делал ли он чего-нибудь неприличного?

– Я ничего неприличного не видела.

– Ничего?

– Ничего.

– Что у него была за машина?

– Белая, какая-то старая модель. Окно опущено.

– А дверь была открыта?

– Нет, закрыта.

– Значит, ты сказала ему, сколько времени – и что потом?

– Мы повернулись и пошли дальше.

– И все?

– Потом мои подруги начали говорить, что что-то видели. Но я не знала, что сказать.

– Почему?

– Потому что я ничего не видела.

Директор меня благодарит, и полицейские тоже. Не могу понять, с облегчением или с разочарованием.

Я выхожу из кабинета; теперь и у меня волосы воняют сигарами. В приемной ждет своей очереди Джулия. Я не встречаюсь с ней глазами, вместо этого упорно смотрю на ее белые теннисные туфли.

Тем же вечером меня спрашивают об этой истории родители. Им, разумеется, позвонили из школы. Мистер Мейкпис сказал, что полиция решила ничего не предпринимать. И полицейские, и он сам приняли мою версию случившегося.

Поверили мне.

6

В этот вечер мама пропускает аэробику. Я знаю: если уж она не пошла на аэробику, значит, дело серьезное. Несколько раз я бывала с ней там, в гимнастическом зале средней школы на Аргуэлло, и поражалась тому, сколько женщин там собирается. Мускулистая тренерша с закрепленным на груди микрофоном энергично танцевала на сцене – и почти сотня женщин всех размеров смотрели на нее и повторяли ее движения. На них были леотары поверх легинсов; в конце занятия они опускались на пыльный пол и начинали задирать ноги. Между ног у них я видела темные влажные пятна – и умирала от неловкости, от стыда за них, за себя, оттого, как стыдно быть женщиной.

Но сегодня, вместо того чтобы идти на аэробику, мама натирает до блеска и без того чистый пол в столовой.

– Ты ведь понимаешь, с чего все это началось, верно? – спрашивает она.

– С того человека в машине, – отвечаю я.

Я сижу за столом. Это непривычно: в столовой мы едим только по праздникам или когда приходят гости.

– Нет, – отвечает она и опускает тряпку в белое четырехугольное пластмассовое ведро, в котором иногда парит ноги после долгой смены в больнице.

Она стоит на четвереньках, мокрую тряпку держит в руках, а еще одну, сухую, подложила себе под колени. Полы у нас деревянные, твердые, просто так на коленях не постоишь – для этого нужна еще одна старая тряпка, плотная и комковатая, словно зернистый творог. Почти у всех, кого я знаю, родители нанимают кого-нибудь для уборки. Когда тебе принадлежит дом в нашем районе, естественно, ты не станешь сам мыть полы! Это верно для всех, кроме моих родителей. Они считают, что все надо делать самим. Особенно убирать грязь в собственном доме. Да и кто с этим справится лучше мамы?

Мама сдвигает тряпку-подстилку вправо, становится коленями на нее и продолжает мыть пол.

– Все из-за тех лекций для родителей, – говорит она, – что читали у вас в школе прошлой весной. Первой выступала женщина из Стэнфорда.

И мама пальцем приподнимает кверху кончик носа: это значит, что «женщина из Стэнфорда» многовато о себе воображает. Кто-нибудь мог бы подумать, что этот жест означает свиной пятачок, но это не так: мама выросла в деревне, она никогда не оскорбляет животных.

– Эта женщина из Стэнфорда, – мама произносит «Стэн-фьорд», – сказала, что поделится с нами секретом, как вырастить из дочери успешную женщину.

– Правда? – Как и все тринадцатилетние девочки, я навостряю уши при слове «секрет».

– Вот что она сказала: «Никогда не говорите дочерям, что они красивы!» На ее взгляд, ничего хуже и быть не может. И, разумеется, все послушались – она же профессор из… – Мама даже не произносит названия университета, вместо этого снова приподнимает ладонью кончик носа. – Но я вижу, как с того времени все вы, девочки, начали искать внимания. Постоянно вертитесь перед зеркалом, хотите убедиться, что вы хорошенькие. А когда я росла, у нас даже не было зеркал. Кто хотел на себя посмотреть – шел и смотрелся в озеро.

С этими словами она встает, выходит на кухню, возвращается оттуда с бутылкой «Виндекса» и начинает брызгать на стекло антикварного зеркала в позолоченной раме. Это зеркало из папиной галереи. У нас весь дом как антикварная лавка, и порой я спрашиваю себя: если бы у папы с мамой родился мальчик, наверное, они бы обставили дом по-другому? Ведь только с девочками можно не опасаться за сохранность хрупких предметов.

Сосредоточиться на домашней работе мне в тот вечер не удается. Я звоню подругам, оставляю им сообщения. Но никто не перезванивает.

* * *

На следующий день в школу я иду одна – других девочек подвозят родители. Прохожу мимо места, где стояла машина. Теперь там пусто. Я долго смотрю на него, словно на место, где была какая-то древняя достопримечательность. Потом поворачиваюсь и в одиночку иду дальше.

У себя в шкафчике нахожу сложенную записку, адресованную Бенедикту Арнольду; но его имя перечеркнуто и сверху надписано мое. В записке всего одно слово: «Придательница!» С орфографией у Марии Фабиолы всегда были нелады.

В классе мне кажется, что даже учительница мисс Ливси смотрит на меня как-то странно. Мисс Ливси живет в Беркли – можно сказать, в иной вселенной. Мы довольно много о ней знаем: она из тех немногих учителей, что рассказывают нам о своей жизни за пределами школы. Она рисует обнаженных женщин, прикрывая им интимные места артишоками, гуавами или авокадо, и иногда показывает нам слайды своих работ «в процессе». А в прошлом году приводила в класс своего сына, отслужившего в армии, чтобы он нам рассказал о службе в Миротворческом корпусе. Ее черные волосы всегда растрепаны: не настолько, чтобы нарваться на жалобы родителей, но настолько, чтобы вызвать у нас подозрения, не провела ли она ночь где-нибудь в лесах. Мы обсуждаем между собой, бреет ли она подмышки. Ведь, кажется, в Беркли принято не брить? Порой она приходит с брызгами краски на туфлях, и мы понимаем, что перед школой она работала над своими холстами. Нас привлекает и завораживает, что у нее своя жизнь, свои увлечения, с нами не связанные. А в ее сына, двадцатилетнего красавчика, все мы немного влюблены.

Во время контрольных ко мне часто подсаживаются, чтобы списать, – но сегодня я за партой одна. Мисс Ливси раздает нам отксеренные таблички с девятью ячейками. Это опросник: он должен помочь нам решить, что о себе мы готовы рассказать незнакомцу, что – другу, что – члену семьи. Определенно не случайно совпало, что сегодня нам придется отвечать именно на такие вопросы! Опросник явно предназначен для аудитории постарше: в центральную ячейку нужно записать «то, что не станешь рассказывать даже самому себе». Эту ячейку мисс Ливси перечеркнула крест-накрест – но от этого, разумеется, стало только интереснее. В чем же таком даже самой себе признаваться нельзя?

Следующий урок – биология. Уже третий день идет блок «сексуальное образование». В первый день учительница рассказывала о прокладках и тампонах, и еще сказала, что спринцеваться нельзя – это нарушает естественную экосистему организма. Во второй день мы смотрели учебный видеофильм о родах без анестезии. Роженица была белая, молоденькая и хорошенькая – вполне могла бы учиться в нашей школе. Мы все закрывали глаза ладонями и клялись, что никогда, ни за что не станем заводить детей!

Учительницу биологии, мисс Макгилли, мы зовем «мисс Мак», хотя ей это не особенно нравится. Как и мы сами. Она костлявая, волосы прямые, рыжие с сединой; у нее сын – наш ровесник и две дочери помладше. Девочек, говорит мисс Макгилли, она ни за что не отправит в «Спрэгг». Мы понимаем: долго она здесь не задержится. Пойдет путем учительницы музыки, научившей нас песне «Дома-коробочки». Учительница музыки нам нравилась. Она разрешала называть ее по имени – Джейн. Носила ковбойские пояса и прямо в классе расчесывала свои русые волосы, пока они не начинали блестеть. (А мисс Мак говорит, что неприлично причесываться на глазах у людей.) И однажды сказала: «Что, не понимаете? Вы, девочки, в этих ваших форменных юбочках и матросках – точь-в-точь дома-коробочки из песни. Все одинаковые. Нужно сорвать с себя все это, чтобы вернуть себе свое «я»!» Больше мы ее не видели. И еще долго думали: Джейн выгнали за то, что она призывала нас сорвать юбки.

Сегодня мисс Мак рассказывает о средствах контрацепции. Сперва презерватив: все решают, что пахнет он просто ужасно! Потом спермицид с аппликатором – аппликатор так забавно скользит вверх-вниз. Спираль – розовая, похожая на игрушку для хомячка. И наконец, противозачаточные таблетки. Аккуратно лежат в блистере, четыре ряда, по семь таблеток в каждом: это напоминает мне слова Джейн о том, что все мы одинаковые. Я вытаскиваю три таблетки и прячу в карман шорт. Сегодня все мы пришли в шортах под синими юбками: последний урок – физкультура.

Перемену я провожу в библиотеке, на обед в кафетерий иду одна с выбранной в библиотеке книгой. Я ее уже читала, но знакомый сюжет придает уверенности. Жду, что кто-нибудь присядет ко мне за прямоугольный столик или заговорит со мной, проходя мимо, – но нет, ничего. В другом углу кафетерия – Мария Фабиола: она звонко смеется, и я не слышу отсюда, но знаю, как звенят в такт смеху, скользя по ее загорелой руке, серебряные браслеты.

Обед в одиночестве тянется долго. Я часто посматриваю на часы, в какой-то момент решаю даже, что они остановились – хоть часы и тикают оглушительно, словно стучит сердце преступника. Сквозь юбку нащупываю в кармане шорт таблетки. Сама не знаю, зачем я их взяла. Быть может, затем же, зачем собираю пасхальные яйца. В этом ведь нет никакого смысла: только показать другим, сколько ты собрала, а дальше о них забыть, и пусть тухнут.

В конце обеденного перерыва у меня назначена встреча с мистером Лондоном, нашим учителем литературы, – мы с ним обсуждаем данный им список для внеклассного чтения. Мистер Лондон пришел в «Спрэгг» вскоре после колледжа; для преподавания в восьмом классе он, возможно, слишком молод – слишком мала возрастная дистанция. В начале учебного года он объявил, что мы будем читать Джека Лондона, и кто-то спросил, не родственники ли они. Мистер Лондон принял важный вид и ответил уклончиво. Меня это не обмануло, но другие в нашей школе любят выдумывать связи между вещами, не имеющие отношения к реальности.

Мы встречаемся в мужской учительской – в сущности, в его личном кабинете, поскольку других учителей-мужчин у нас нет, если не считать физкультурника мистера Робинсона, который свою берлогу обустроил в кладовой для спортинвентаря. Даже австралийский флаг повесил на дверь, чтобы показать, что это его территория. Женская учительская вечно полным-полна, в ней стоит запах, напоминающий о застоявшихся в неглубокой вазе цветах. В мужской учительской всегда пахнет жженым кофе – должно быть, думаю я, это и называется запахом тестостерона.

Сегодня мы с мистером Лондоном должны обсудить «Фрэнни и Зуи». Он сидит за столом, откинувшись на спинку кресла, и поглаживает чисто выбритый подбородок. Позади него на трех книжных полках виден Хемингуэй («И восходит солнце», «Праздник, который всегда с тобой»), Фицджеральд («Ночь нежна») и Роберт Луис Стивенсон («Похищенный»). Есть здесь и целая полка, посвященная Джеку Лондону: должно быть, таким способом мистер Лондон ненавязчиво поддерживает миф о своем родстве с великим писателем.

– Ну-с, что ты думаешь об этой книге? – спрашивает мистер Лондон.

– Что? – отвечаю я, все еще разглядывая книги на полках.

– «Фрэнни и Зуи».

– А, – говорю я. – Мне не понравилось.

– Что значит не понравилось? – спрашивает мистер Лондон.

– Ну, «Над пропастью во ржи» понравилась, а «Фрэнни и Зуи»… по-моему, так себе книжка.

– Так себе? – повторяет он. – Сэлинджер – это, по-твоему, так себе?

– Да, – отвечаю я. – На четверку с минусом.

– Тогда, боюсь, придется четверку с минусом тебе и поставить, – сообщает мистер Лондон.

– За внеклассное чтение?

– Разве ты не знаешь, что Сэлинджер гений? Наше национальное достояние? – восклицает он.

– Это не значит, что мне должны нравиться все его книги, – упрямлюсь я.

– Именно это и значит! – отвечает мистер Лондон, выпячивая челюсть. Сейчас становится очень заметно, как он еще молод.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что это шедевр! – говорит мистер Лондон и встает из-за стола.

– А мне было скучно, – отвечаю я. – Хоть это и книга для подростков, мне она вообще не понравилась. Я бы никому ее не посоветовала.

– Ты бы никому ее не посоветовала!.. – рычит мистер Лондон и принимается мерить шагами тесную учительскую.

Я знаю, что сейчас будет. Он бросится наутек. У мистера Лондона официально засвидетельствованная проблема с самоконтролем. Засвидетельствованная мною, если точно. Всякий раз, когда он срывается на уроке, я рассказываю об этом мисс Кейтениз, директрисе старших классов. Когда-то она была красавицей и сейчас носит короткие юбки, подчеркивающие стройные ноги, и блузки с высоким воротничком, – и всякий раз с чрезвычайным интересом меня выслушивает. Вряд ли мистер Лондон в курсе, что я на него жалуюсь. Скорее всего, я и не одна такая. Впрочем, когда мисс Кейтениз говорит, что другие тоже страдают от его темперамента – возможно, имеет в виду себя. У нас ходят слухи, что она была в него влюблена – ну а он, как в конце концов оказалось, нет.

Наконец мистер Лондон делает то же, что и всегда: вылетает за дверь. Именно так поступает он и в классе, когда разъярен и не хочет, чтобы мы это видели. Он знает, что у него проблемы с самообладанием, и так с этим справляется – просто уходит. Когда он выбегает из класса, все мы сидим на своих местах и громко считаем до ста двадцати: знаем, что он отсчитает две минуты и вернется. Кто-то его этому научил: когда чувствуешь, что готов взорваться, выйди, передохни две минуты, успокойся и снова войди.

Мистер Лондон вылетел из учительской, и на две минуты я осталась одна. И тут я делаю то, что вовсе не собиралась. Извлекаю из кармана шорт три противозачаточные таблетки, которые стянула на уроке сексуального образования, давлю в ладони. Затем подхожу к его столу и высыпаю раскрошенные таблетки в кружку с кофе. Беру из раковины грязную ложку и размешиваю. Никаких следов! Я сажусь на свое место и думаю: теперь здесь чуть меньше пахнет тестостероном. И, может быть, чуть больше – тем запахом, что стоит в гимнастическом зале, когда мама с подругами занимается там аэробикой.

Вернувшись ровно через сто двадцать секунд, мистер Лондон видит, что я смирно сижу на стуле.

– Я пришел к выводу, что ты имеешь право на свое мнение об этой книге, – говорит он и делает большой глоток кофе.

– Спасибо, мистер Лондон, – отвечаю я и встаю, чтобы идти.

7

В пятницу, слава богу, в школе укороченный день. Со мной по-прежнему никто не разговаривает. После обеда родители собираются в галерею: там будет аукцион, а после прием с коктейлями. Петру, дочку бывшей маминой начальницы, просят за мной присмотреть. Не то чтобы я в этом нуждалась, но после всех событий этой недели и учитывая, что после аукциона будет ужин и вернутся они поздно, – пусть, говорят они, Петра составит нам со Свеей компанию. Петре двадцать, у нее роскошная грива, черная как смоль; чаще всего она зачесывает волосы наверх и закалывает вместо шпилек китайскими палочками. Однажды я похвалила ее прическу; с тех пор на каждый день рождения она дарит мне китайские палочки. У меня их уже целая гора на полке в шкафу, рядом с мини-сейфом, где я храню деньги, заработанные присмотром за малышами.

К аукциону папа готовился целую неделю. Ему предстоит объявлять лоты, так что надо разработать голос. Последний аукцион был несколько месяцев назад, и с тех пор, говорит папа, у него «язык малость заржавел». Он сидит один в кабинете с молотком, громко называет разные номера, потом объявляет: «Один… два…» А дальше, где бы в доме я ни находилась, слышу грохот молотка и громовой папин возглас: «Продано!»

День выдался жаркий: среди осени в Сан-Франциско наконец явилось лето. Мама приезжает с работы раньше обычного, моет голову, укладывает волосы и красит ногти. Одевается во все белое – и мне приходится признать, что выглядит она великолепно. Папа с этим согласен.

– Ух ты! – говорит он, когда она спускается вниз. И любуется ею издалека, словно произведением искусства.

В 14.30 у задней двери появляется Петра; сегодня у нее в прическе розовые китайские палочки. На ней шорты и футболка с надписью «Твое желание». Мне приятно, что сегодня Петра видит маму в праздничном наряде. Обычно мама появляется перед ней только в домашнем или в рабочей одежде медсестры. Родители объясняют Петре, чем нас кормить (пастой) и когда они вернутся (после одиннадцати), а затем отбывают – в галерею им надо попасть заранее, проверить, все ли готово к вечернему мероприятию. Папа возвращается: он забыл молоток.

– Хорош бы я был, если бы уехал без него! – говорит он, и Петра улыбается в ответ. Как-то так улыбается, что у меня от этой улыбки всякий раз сжимается в груди, словно я еду в лифте, а он вдруг застревает между этажами.

– Как тебе кажется, моя мама сексапильная? – спрашиваю я.

– Хм… – отвечает Петра, и я немедленно жалею, что спросила. Проходит пять секунд. Пятнадцать. – Она очень хорошо выглядит, но сексапильной я бы ее не назвала.

– А в чем разница? – спрашиваю я.

– Ну, она красивая, но это не сексуальная красота, – отвечает Петра. По тону понятно, что себя-то она считает и красивой, и сексуальной.

Я скрываюсь от нее в гостиной. У всех комнат в нашем доме есть названия: гостиная, библиотека, фойе, нижний этаж (мы никогда не говорим «подвал»). Из окон гостиной видны улица и поток машин, направляющийся на пляж. Еще и трех часов нет – но, похоже, все сегодня ушли с работы пораньше, чтобы насладиться жарой.

– Пойдемте на море! – говорит из-за спины Петра.

И добавляет, что там мы обязательно встретим кого-нибудь из ее однокурсников по Беркли (Калифорнийский университет Беркли она называет «Кэл»). А мы не хотим кого-нибудь позвать с собой? Свея хочет: она позовет свою хмурую подружку.

– А ты никого не хочешь пригласить? – спрашивает Петра.

– Да ну их, – небрежно отвечаю я. – Надоели.

Петра пристально смотрит на меня.

Знает. Наверняка родители все ей рассказали – о том, что случилось в школе, о том, что со мной теперь никто не разговаривает. А им наверняка позвонили учителя.

Через несколько минут на машине с открытым верхом подъезжают угрюмая подружка Свеи и ее мама. Папы у нее нет, а мама веселая и энергичная, и сейчас, кажется, улыбается еще радостнее обычного – возможно, довольна тем, что хоть на несколько часов избавится от своей хмурой дочки. Может, она собралась на свидание?

– Пока! – кричит она нам и театрально машет рукой, словно с борта отплывающего теплохода.

Я натягиваю шорты и футболку «Эспри» – непривычное одеяние для похода на пляж. В наших краях для прогулок по берегу куда чаще приходится надевать свитера и теплые куртки.

– А купальники надеть не хотите? – спрашивает Петра меня, Свею и угрюмую подружку.

Мы отвечаем, что нет, не хотим.

– Ну а мой уже на мне! – сообщает Петра.

Это меня радует: значит, футболку с надписью «Твое желание» она на пляже снимет. А то представляю, какие эта футболка может вызвать комментарии!

Но когда мы приходим на пляж и Петра стаскивает футболку и шорты, я очень об этом жалею. Право, шорты могла бы и оставить! Лобковые волосы у нее черные, густые, кустистые, они приподнимают эластичную ткань бикини и распространяются из-под нее по бедрам дюйма на два, не меньше.

Петра замечает своих подруг из колледжа, обнимается со всеми, а потом они начинают перекидываться летающей тарелкой. Петра бегает и прыгает на глазах у загорающих, и мне кажется, что все смотрят на ее волосы на лобке. Я отворачиваюсь – и тут замечаю Марию Фабиолу. Она лезет вверх по утесу: я сразу узнаю ее гибкость и точные движения. За ней, куда более неуклюже, карабкается еще одна фигура, которую я не сразу узнаю. Потом понимаю: Лотта, новенькая из Голландии. Назавтра я приглашена к ней на день рождения с ночевкой – но звала она меня еще на прошлой неделе, до всей этой истории, так что теперь, скорее всего, приглашение отменилось. В Лотте пять футов семь дюймов, на ней ярко-красные шорты и оранжевая футболка. До сих пор я видела ее только в школьной форме, но в таком одеянии она куда больше похожа на голландку. Она ползет следом за Марией Фабиолой, отставая от нее футов на двадцать. Лотта выросла в равнинной стране, к скалам не привыкла: как же, должно быть, Марии Фабиоле с ней тяжело! Интересно, она по мне скучает?

Людей на пляже сегодня больше сотни – а обычно и троих не бывает. Вот типичный день на пляже: парочка пишет на песке свои имена и обводит их сердечком, да какой-нибудь одиночка, мужчина или женщина, задумчиво смотрит в море, размышляя о прошлом или о будущем. Но сегодня народу полно – и все только и смотрят друг на друга. Мужчины в тесных плавках, девушки в белых купальниках: сквозь ткань просвечивают темные соски. И среди них вьется Петра, картинно ловит в прыжке летающую тарелку и прячет у себя за спиной. Хочет, чтобы кто-нибудь попробовал отнять. Лучше всего – кто-нибудь из ее накачанных длинноволосых друзей-студентов.

Рядом со мной, сидя на полотенце, играют в карты Свея со своей угрюмой подружкой. На обеих цельные купальники: я смотрю на них, чтобы не смотреть на Петру, и мысленно хвалю их за правильный выбор. Потом прикрываю глаза и растягиваюсь ничком на песке. Солнце выглядывает из-за туч и начинает припекать мне спину.

Я погружаюсь в дремоту минут на десять, может, на пятнадцать. А когда открываю глаза, вижу, что я уже не одна. Рядом сидит, зарыв ноги в песок, Кит с Си-Вью-Террас. Даже сидя, он кажется высоким.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает он. Глаза у него голубые, как два глобуса. – Проснулась?

Я сажусь. Петры нигде не видно; Свея и ее угрюмая подружка поднимаются по бетонным ступеням вверх – должно быть, идут в туалет, где вечно воняет тухлой рыбой.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я. Голос со сна звучит хрипловато, соблазнительно. Я не пытаюсь прочистить горло.

– Просто вышел проветриться. Посмотреть, на что похож наш пляж в пляжную погоду.

На нем шорты и белая серферская футболка, выцветшая и вытертая до полупрозрачности. Мягкая, должно быть.

– Я тоже, – говорю я.

Смотрю на его ноги, зарытые в песок по самые лодыжки. Я знаю, почему он прячет ступни. Медленно смахиваю с них песок. Поднимаю глаза, чтобы удостовериться, что он не против. На его длинном, вытянутом лице отражается боль, но он кивает – и я продолжаю раскапывать песок осторожными, нежными движениями, словно археолог, ищущий сокровище.

Никогда прежде я не видела его пальцев с перепонками. Только о них слышала. Из-за этих перепонок друзья – не слишком близкие – зовут его «Человеком-пауком». Близкие друзья так не делают – знают, что для него это не смешно. Я ожидаю увидеть что-то вроде утиных лап – но нет, просто широкие ступни, пальцы на которых наполовину соединены и разделяются примерно там, где начинается ноготь. Не знаю, что на меня находит, но я вдруг наклоняюсь и прохожусь по пальцам его ног губами, одним плавным движением, от второго пальца до мизинца. В рот набивается песок, но я его не выплевываю.

Потом поднимаю взгляд – и вижу, что в уголке одного из его голубых глаз блестит слеза.

– Это от солнца, – говорит он.

– Конечно, – отвечаю я, чтобы его не смущать. – А я забыла солнечные очки, представляешь?

– Не хочешь прогуляться? – спрашивает он.

Я встаю, и он поворачивается налево, но именно там я видела Марию Фабиолу и Лотту, так что показываю направо.

– Давай лучше туда, – говорю я.

По дороге мы натыкаемся на Петру – точнее, она врезается в нас.

– Привет, я Петра! – говорит она Киту.

– Ага, – отвечает он. Должно быть, решил, что это просто чересчур приветливая незнакомка.

– Петра – подруга нашей семьи, – объясняю я. – Она присматривает за моей сестрой.

– А-а! – говорит он. – А я Кит.

Кажется, он украдкой бросает взгляд вниз, на ее волосы, торчащие из-под купальника, и мне становится за нее неловко.

– Куда это вы? – спрашивает она.

– Через пять минут вернемся, – отвечаю я.

– Хм, ну ладно, – говорит она и задирает подбородок, словно хочет сказать: «Могла бы я сказать вам «развлекайтесь, детки», но так уж и быть, удержусь!»

Мы с Китом идем к утесам. На большом камне кто-то написал краской из баллончика: «КРА». Это тэг одной из местных подростковых банд. КРА означает «китаец, родившийся в Америке». Еще один тэг, который часто можно увидеть в нашем районе, – ННО, что значит «ничто не остановит» – девиз компании скейтбордистов. Для постороннего выглядит так, словно здесь конкурируют какие-то партии или службы новостей. Я показываю Киту, как, выждав миг, когда волна откатывается назад, перелезть через утес на соседний пляж. В нужный момент кричу: «Бежим!» – и мы оказываемся на другой стороне утеса прежде, чем волна разбивается о камни. Мощный вал, брызги белой пены на камнях – это зрелище так и просится на безвкусное масляное полотно. Мы стоим на вершине: не разговариваем, не касаемся друг друга, только шумно дышим в унисон. Потом, когда радостное возбуждение спадает, я показываю Киту, как перебежать обратно.

Вот мы и снова на основном пляже. Поодаль я замечаю Петру. Кит говорит, что ему пора домой.

– Ладно, – говорю я. – Увидимся.

– Увидимся, – отвечает он.

Я возвращаюсь к своему полотенцу, на котором спала, и вижу, что на песке с ним рядом написано слово «шлюха». Оглядываюсь – вокруг никого. Хочу стереть ругательство ладонью, но потом решаю, что не стоит. Пусть и у меня будет свой тэг.

8

На следующий день мне звонит Лотта и просит не приходить к ней на день рождения.

– Извини, – говорит она, – но я здесь новенькая и хочу завести друзей. А если я тебя позову, никто больше не придет.

– Понимаю, – отвечаю я. И в самом деле понимаю.

В результате я иду вместе с родителями на вечеринку к нашим соседям, а сестра отправляется с ночевкой к подруге. Это те соседи, что сколотили состояние во время золотой лихорадки, а вечеринка в честь их старшего сына. У них часто бывают деловые ужины и приемы, но туда моих родителей не зовут – они ведь не банкиры. Однако сегодня семейный праздник, и на него приглашены все соседи. Старший сын Уэс решил жениться, и его родители празднуют помолвку. Уэса я почти не знаю: пять лет назад он уехал из дома, сначала учиться в Дартмур, а получив диплом, переехал в Бостон.

Мы входим в дом через парадную дверь: для меня это впервые – до сих пор я попадала сюда только через окно. В холле сумрачно: темные полы, зашторенные окна с матовыми стеклами. У меня дома светло и повсюду зеркала. Этот трюк папа и мама усвоили, когда были молоды и бедны и хотели, чтобы их скромная квартирка казалась больше, чем она есть. Но и разбогатев и поселившись в большом доме, они не расстались с зеркалами.

У дверей нас встречают господин финансист и его жена. Она очень худая: тяжелое бриллиантовое ожерелье лежит неровно и притягивает взгляд к ее торчащим ключицам. На ней изумрудно-зеленое платье, белокурые волосы зачесаны назад и уложены в узел на затылке. На шаг позади хозяев стоит престарелая горничная-ирландка в форме. В руках у нее серебряный поднос и на нем бокалы с шампанским. Эту горничную я раньше видела только на расстоянии, когда она вывешивала постиранные вещи из окна, выходящего на наш сад. Как видно, никто ее не предупредил, что в нашем районе не принято вешать белье сушиться на окнах.

Вдруг папа и мама разом напрягаются; я понимаю, что их натянутые улыбки и едва заметно прищуренные глаза как-то связаны со мной. Обернувшись, вижу родителей Марии Фабиолы. Они держатся за руки, как молодожены.

– А где Мария Фабиола? – спрашивает папа у ее отца, моложавого и щеголеватого. Мы стоим вместе, но поодаль друг от друга, какой-то ломаной пентаграммой.

– Ночует у своей новой подруги. У той девочки из Голландии.

– Ты ее знаешь? – спрашивает меня папа.

– Мы в одном классе.

Мама заводит с матерью Марии Фабиолы светскую беседу о Хеллоуине и о том, много ли они закупили конфет. Хеллоуин в Си-Клиффе – важный праздник. Местные жители обожают раздавать долларовые бумажки или большие батончики «Херши», так что в праздничный день задолго до семи все наши дома осаждают искатели лакомств. Родители привозят в Си-Клифф детей из других частей города – знают, что здесь добыча будет богаче, чем в любом другом месте.

К разговору присоединяется еще одна пара: эти муж и жена переехали в наш район совсем недавно.

– Я слышала, на праздник наш район хотят закрыть от посторонних, – говорит женщина; выговор у нее не местный, но мне не удается его распознать.

– И правильно сделают, если так, – подхватывает ее муж. – С какой стати нам тратить такие деньги на детишек, которые даже здесь не живут?

Я, извинившись, отправляюсь в туалет.

Туалет здесь очень большой, с деревянной скульптурой писающего мальчика. Вымыв руки, вытираю их маленьким полотенцем, которое, как понимаю, потом нужно бросить в специальную корзину. Из-за двери доносится голос:

– Ждете очереди?

И ответ:

– Нет, просто сбежала сюда, чтобы не разговаривать с неприятными людьми. Знаете, как это бывает?

Этот голос я узнаю: это мать Марии Фабиолы. Срываю с крючка еще одно полотенце, вытираю руки еще раз, бросаю в корзину. Потом беру третье и, даже не использовав, тоже бросаю в корзину – просто так.

Выйдя из туалета, одариваю мать Марии Фабиолы фальшивой улыбкой. Быстро оглядываю комнату в поисках родителей – сейчас я не хочу к ним возвращаться. Замечаю на столике оставленный кем-то бокал шампанского. Украдкой его беру, выпиваю до дна, а затем отправляюсь в ту часть дома, что мне лучше всего известна, – в комнату с телевизором. Может быть, думается мне, там сидит младший сын хозяев со своими приятелями, смотрит телик: пусть они все увидят, что в глянцево-блестящем черном платье я выгляжу совсем взрослой!

Я вхожу в комнату с телевизором – но свет здесь почти не горит, телеэкран темен и пуст. Подхожу к окну, чтобы взглянуть, как выглядит отсюда наш дом. Как самый обычный дом. На окне моей комнаты – выцветший стикер, предупреждающий пожарных, что это детская спальня. Стикер наклеили много лет назад, я о нем и не вспоминала. Теперь обещаю себе его снять.

– Ты дочка наших соседей, верно? – спрашивает кто-то из-за спины.

Я оборачиваюсь. Это Уэс, старший брат. Жених. Сидит здесь один в темноте.

Я киваю, а потом, сообразив, что в темноте он вряд ли увидит кивок, отвечаю:

– Ага.

Оба мы молчим, прислушиваясь к звукам вечеринки в другой части дома.

– Разве вы не должны быть там? – спрашиваю я. – Это ведь ваш праздник.

– Ну, теоретически мой. Но на самом деле предки это для себя устроили.

Я снова киваю. Уэс белокурый, в смокинге. Выглядит как жених в кино, и от этого кажется красивее, чем он есть. Точно красивее своего младшего брата.

– У меня башка трещит, так что отсиживаюсь здесь, – говорит он.

Я слышала, что в Дартмуре, играя в хоккей, он упал на льду и сильно разбил себе голову. Приехал на несколько недель домой, поправлялся здесь. Каждое утро горничная вывешивала из окна прачечной его вещи. А потом белье на окне исчезло – так я узнала, что ему стало лучше и он вернулся в Дартмур.

– А часто болит голова? – спрашиваю я.

– Всякий раз, когда злюсь.

– А почему вы сейчас злитесь?

– Да все из-за этой свадьбы, – отвечает он.

Язык у него заметно заплетается, не знаю, из-за травмы или потому, что он выпил. Я все стою перед выключенным телевизором, переминаясь с ноги на ногу. Сегодня на мне черные туфли на невысоком каблуке. Я к ним не привыкла, их хочется снять – но снимать, конечно, не стану: ведь это сразу покажет, что обычно я такие туфли не ношу.

– Слышала про эксперимент с лягушками? – спрашивает он.

– М-м… это какой? – отвечаю я, задумчиво взявшись за подбородок, словно припоминаю все известные мне эксперименты с участием лягушек.

– Где лягушек варили в кипятке.

– Кажется, да, – вру я.

– Провели исследование, и оказалось, что, если бросить лягушку в кипящую воду, она просто сразу выпрыгнет.

– Логично, – говорю я.

– Тогда они стали делать так. Сажают лягушку, допустим, в слегка тепловатую воду, а дальше начинают медленно подогревать. Все сильнее и сильнее, пока вода не закипит. И тогда лягушка не выпрыгивает.

– Не выпрыгивает?

– Не-а. Ей кажется, что пока все нормально. Беспокоиться не о чем. И знаешь, чем это для нее кончается?

– Чем?

– Дохнет, – отвечает он. – Это научный факт.

Он откидывается на спинку кожаной кушетки и отпивает из бокала. Я раздумываю над его словами. Прихожу к выводу, что он имеет в виду свою будущую свадьбу.

– И лягушка – это вы? – спрашиваю я наконец.

– Ква-ква, – отвечает он.

Мне хочется уйти, но я не уверена, что это будет вежливо – так и стою перед тусклым пустым экраном, а он смотрит на меня, словно на телешоу.

– Ты когда-нибудь танцевала лэп-дэнс? – спрашивает он вдруг.

– М-м… кажется, нет, – отвечаю я.

– «Кажется, нет!» – повторяет он и смеется.

Выпитое шампанское вдруг подступает мне к горлу и просится наружу, пузырьки щекочут глотку, но миг спустя все успокаивается.

– Иди-ка сюда! – говорит он вполголоса, ласково и настойчиво.

В комнате все темнее; я чувствую вдруг, как устала от этого сумрака. Я подхожу, и он жестом просит меня повернуться; так я и делаю. Он сажает меня к себе на колени, спиной к себе. Пышная юбка моего платья задирается. Он кладет руки мне на бедра и начинает двигать меня на себе, плавными круговыми движениями, словно рисуя восьмерку. Я смотрю вперед, на темный пустой экран. Кажется, в нем видны наши отражения: девочка извивается на коленях у молодого человека, тот запрокидывает голову… хотя нет, это только кажется. Может быть, после той травмы у него неладно с головой? – думаю я. В этот миг он стонет, а затем я чувствую под собой прилив жара и расплывающуюся влагу.

– О-о! – стонет он и прижимает меня к себе, вдавливает спиной в себя.

Это неудобно, и я не знаю, долго ли должна так сидеть. Считаю до десяти, затем встаю и выхожу, не оборачиваясь. Не хочу смущать Уэса своим взглядом.

Я знаю: завтра утром на окне прачечной появятся его трусы. «Бедная горничная», – вот все, о чем я думаю, когда поправляю платье, чтобы не топорщилось. Бедная горничная: ей уже за восемьдесят, и завтра ей придется отстирывать с его трусов сперму.

9

Пальмовые листья не меняют свой цвет, но по всему ясно, что наступил октябрь. Чайна-Бич опустел, если не считать рыбаков, каждое утро терпеливо сидящих на обрывистом берегу с удочками. Иногда они спускаются вниз и бродят в своих высоких сапогах по воде, невзирая на предостерегающие таблички: «Осторожно! Купаться и ходить по дну опасно!» Это предупреждение повторяется на китайском, русском и испанском языках.

Осень дает эксгибиционистам – любителям прогуляться мимо «Спрэгг» – законное основание носить длинные пальто. Окна в старших классах выходят на общественное поле для гольфа, прилегающее к школьной территории, – и не так уж редко, в рассеянности или от скуки выглянув в окно, нам случается заметить внизу мужчину, который распахивает пальто и демонстрирует нам себя.

– Просто не обращайте на него внимания, смотрите только на меня, – говорит мисс Ливси всякий раз, когда под окном появляется такой субчик.

Загрузка...